+7 (812) 679-82-80

 

Юрий Бралгин — художник не бийский, не алтайский и не сибирский. Как-то подпривыкли мы выкатить на первый план местообитание творца, а потом уж и о сути его творчества речь ведем.
Юрий Бралгин — художник русский.

 

В природе существует такое явление: два минерала соседствуют, не утесняя друг друга. Они прорастают друг в друга, как, например, кварц и полевой шпат, при этом образуя единое земное образование.
Этнические процессы в чем-то подобны тому, что Творец осуществляет в глубинах земных — народы прорастают друг в друга, оставаясь тем не менее каждый самим собой.
Во взаимопроникновении народа в народ, как мне думается, первенствующая роль принадлежит не политикам, а художникам. Скажите на милость, когда бы еще мы узнали алтайский эпос, если бы за его перевод на русский не взялся сибирский поэт Александр Плитченко. И ряд примеров такого рода можно продолжить. Прорасти алтайскому языку в русский и наоборот — русскому в алтайский помог протоиерей Вербицкий. Он составил словарь алтайского и аладагского наречия.
Творческий путь художника Юрия Егоровича Бралгина — явление из этого ряда.
Его натурщик — целая страна
Юрий Бралгин — художник не бийский, не алтайский и не сибирский. Как-то подпривыкли мы выкатить на первый план местообитание творца, а потом уж и о сути его творчества речь ведем.
Юрий Бралгин — художник русский. Один из его многочисленных критиков это и подчеркнул: «Русский художник Бралгин живет в Бийске, но живописует только алтайцев», то есть главный его натурщик — это Горный Алтай, целая страна, населенная разноплеменными тюрками, которым родовая память напоминает — мы все произошли от волчицы…


Предание о национальном языческом тотеме так крепко убаюкало агрессивное начало волчицы, настолько очеловечило ее, что остались от волчьего только острота слуха и глаза для восприятия родного мира да веками воспитанная живучесть характера и тела, доходящие до собачьей верности и нежности. Волчица ушла в миф, в предание.
Вот я почти ответил на возможный вопрос — почему Бралгин рисует и пишет только алтайцев. Чтобы влюбиться в Горный Алтай — нужно тосковать по нему издалека и долго. Через это самое долго и прошел Юрий Егорович: родился в степном просторе у Кулундинской впадины, на флоте служил на Тихоокеанском, где после дембеля и получил образование — окончил отделение живописи в Дальневосточном институте искусств.
Совсем недавно на открытии одной из выставок в Барнауле я спросил ровесника Юрия Егоровича: «А с каких работ начинался у нас Бралгин?» И услышал о том, что видеть не довелось — это были этюды и живописные полотна: строй молодцов-моряков, корабли, причалы — словом, весь морской антураж оставил свой след на тех работах, с которыми Бралгин вернулся на Алтай. А потом года через два Юра привез небольшую выставку: там пока необъяснимо преобладали рисунки, сделанные в Горном Алтае. Наш барнаульский мэтр живописец редкого дара Николай Петрович Иванов посмотрел выставочку и определил: «Видишь — он перестал писать маслом, так как его учили — чтоб все правильно. Бралгин начал рисовать. И увидел — как с карандашом или угольком можно найти подступы к характеру. Коль живописец начал рисовать — это будет хороший художник!»
Лет на тридцать заглянул вперед ныне покойный маэстро. Поклон ему за слова провидческие.
Бралгин, избрав своей штаб-квартирой Бийск, восемь лет труждался на олеумном заводе, но всякий раз старался убежать от взрывчатки в горы. Мне, допустим, неизвестно ни одного индустриального пейзажа его кисти, а ведь было время — заводские корпуса, чадящие трубы, мартены и т.д. заполняли вернисажи. У Бралгина же последняя четверть XX века — только горы, только пастухи-алтайцы, только мир, еще не угробленный цивилизацией техногенного разлива.
Здесь время течет по-иному
Бралгин избрал героиней иную цивилизацию, где время течет по-иному, чем в городе или даже в большом селе. И она, его героиня — жизнь, обитательница горных долин, — неразрывна с той землей, на которой коренной обитатель впервые глотнул воздуха и заорал во всю глотку.
Понять — как рождается в этих горах человек, какова мать-родительница — для Бралгина все это стало неоспоримо первейшей задачей. Это означало понять мир алтайца, его природу и породу, которые пребывают в глубококоренных соотношениях с матушкой-землей.


Критика часто называет первой удачей работу Бралгина «Молодая мать» (1973 г.) Но эта работа всего лишь частный случай углубления художника в мировосприятие алтайцев, и чтобы это понять, необходимо вспомнить триптих: «Встреча», «Целитель» и «Праздник» — все три вертикально выстроенные композиции выполнены темперой в нежно-коричневых тонах.
Если о сюжетности, то в первой работе сцена во дворе пастуха — он давно не видел своих малышей. Хозяину все рады: и дети, и жена, и собаки, и коровы. В «Целители» — у дальнего аила женщины заняты козами, а почти внизу — камлание над больным пастухом. Лечеба психо-мистическая происходит.
И вот «Праздник». Тут и борются ребятки, а старики следят за состязанием. Тут и кайчи, будто сам для себя струну и голос согласует. А пониже одинокого кайчи три танцующих фигуры в одеждах праздничных, на всех шапки из беличьих хвостиков, и все танцующие с помощью шамана отсылают свою радость на небеса доброму божеству Ульгеню.
Но! На всех трех работах есть еще один герой — скалы главоподобные с чертами человеческими каменно-молчаливо следят за тем, что творится у людей, ныне живущих. Но они помнят и всех когда-то мимо прошедших — у подножия скал горкой набросано «обо» — это благодарение духу гор, каждый путник положил в «обо» свое благодаренье. И всюду верх композиции венчает дальняя гора, владычествуя над мерным движением жизни.
До серебра поседевший день
Названные работы многослойны. Бралгин проникся мифологической многослойностью алтайского космоса (это слово по-русски означает — порядок!), и в этом его художнический прорыв. О всех прочих достоинствах — цвет, колорит — говорить уже вроде бы и не обязательное дело, но сказать надо.
Колорит у Бралгина — это мгновение, выхваченное из роскоши дня и ночи. Это или утренняя полумгла, когда еще рано, или это выползающее из-за пазухи горного оврага предвечерье, но еще не поздно, или это протяженно торжествует над землей во всей соблазнительной силе лунное мерцающее притяженье, и не ночь вовсе над землей, и тогда кажется, что это до серебра поседевший день.
Но есть еще и сиянье дня всесветного когда темно-тяжкая ночью глыба скальная расшифровывается лучом солнечным до мелкой трещинки, до зернышка, и начинают играть в поддавки тона и полутона, и не вдруг уловишь, где плечо одного прислонилось к плечу другого. Но глаз художника, он это пограничье цвета и света караулит и знает, как его не прозевать.
Кричать не надо, надо петь
Да что я все про камни и скалы… Взгляните на одеянья бралгинских алтаек. Черно-белые или густо-коричневые автолитографии настолько точно фактуристы, что даже воображение приглашать не надо, чтобы расцветить ткани, кожи и меха.


Нежность найденной в рисунке линии, а у Юрия Егоровича ни одна картина не рождается с разбегу — хвать за кисть и к холсту! — всякому полотну предшествует множеств рисунков и набросков, и наконец находится линия самая нежная, подсказывающая — какие краски лягут на палитру. И на живописном полотне это может рифмоваться только с мягкой охрой, соседствующей с приглушенной туманом синевой. И даже зелень трав, а на Алтае они буйствуют необычайно аж до линии снегов, даже зелень укрощается и становится не яростно яркой, а созвучна плавности линий. Трава и цветок понимают — не надо кричать! Гору потревожишь, дерево потревожишь, ручей обидишь. Кричать не надо! Надо петь. Вот и не нарушает Бралгин мировосприятия алтайцев, а поет вместе с ними и о них.


Я бы назвал вхождение Юрия Бралгина в многомерный мир алтайцев обретением стиля и образа жизни. Народ наш горно-долинный рисуют лучшие художники уже не первый век. Вот даже и Аткинсон из Лондона в XIX веке делал такие попытки. Но у Бралгина алтайцы и Алтай свои — не похожи его метод и стиль на предшествующие. И на современников он не похож.
…В критических статьях о Юрии Егоровиче приходится встречать слова о фундаментальности его произведений. Фундаментальность — угрюмый термин. Сразу глыбы реально тяжкие мерещатся. А у Бралгина основательность картин состоит из летящей воды («Катунь»), из неба без высотного предела («Лирическое настроение»), из тихой радости при соприкосновении с высоким — девушка читает стихи, из космической голубой круговерти неба над одиноким аилом — и все это живет в гармоническом взаимодыхании так, как живут и соседствуют ветка, ствол дерева и воздух. Ну, простите, о какой фундаментальности речь, если на полотне «Сарлык-шатун» взъярил жадное до любви тело на гору и оглядывает окрестность, выискивая не стадо (он же шатун!), а невесту. Это не фундаментализм бычий, а прочность жизнесостояния.
На многих живописных и графических работах есть необычно точно выхваченный момент созерцательности и даже некой смиренности: «Алтайка», «Друзья», «Пастушок Карамай», «На крыше». В высшей смирности пребывает «Пастушок» — отрок умилительно заснул. И тут мне хочется напомнить вот о чем: реформаторы языка, как утверждает языковед Татьяна Миронова, помогли нам толковать слово «смирение» как высшее терпение. Перепутали понятия. Плохо знали греческий. В греческом тексте Евангелия на этом месте есть слово «симметрия», а в древних русских текстах оно писалось через «ять», как «смирение». И когда слышишь, или читаешь, или видишь, это должно означать — он симметричен с самим собой и миром. А стало быть — смиренный — это человек, нашедший гармонию с миром, симметричный ему. Ну, а коли так, то герои Бралгина, глядящие прямо на нас или вдаль, вовсе не одиноки. Они наедине с миром, они или уже нашли симметрию между «я» и «мир», либо еще пребывают в поиске своей соразмерности миру.


И «спящий пастушок» в этом смысле не одинок. Можно даже вспомнить великую формулу «Единство во множестве и множество в единстве».
Бралгин — художник смиренный
И герои его таковы же — у него нет ни одной батальной сцены. Разве что сарлыки сошлись в поединке, но это дело обычное — идет отбор элиты и рогами добывается право на продолжение. А ведь не мог же не знать Юрий Егорович, что голубые тюрки XIII веков назад проложили себе дорогу на Алтай из глубин Азии и мечом, и копьем. И даже недавние битвы с джунгарами до сего дня остаются в памяти, даже имя ненавистного хана Хара-Хулы помнят кайчи:

Кезерам черным знак подал
неумолимый исполин
Хара-Хула, и мрак упал
На зелень чистую долин.
Его войска, как воронье,
хватая, говорят: «Мое!»

Нет. Не забыл о тюркско-алтайском эпосе художник. И наиболее эпично его полотно, где нет ни одного воина. Это — «Камни предков». Молочно-белая хребтина горная уходит к вышним горам. И по пути к горным высям нестройно, но все уменьшаясь вдали — далеко идут! — бредут окаменевшие фигуры предков. По молочно-белому ребру хребта…

В связи с этим нельзя не вспомнить, что в алтайских мифах на третьем слое неба существует молочное озеро (сут-кол) и это озеро являет небесный источник жизни. Утверждают, что с этим небесным слоем связана жизнь на земле. Туда — к святому озеру люди уходят, у художника они каменные, но тоже уходят. И оттуда — из озера, возрожденная божествами неба жизнь вновь перетекает на землю, вливаясь душой в телесный сосуд нового человека.
Как бы не называли Юрия Бралгина — он лирический, он философский, он мифологический, для меня он художник эпический! В эпосе вмещается вся полнота и единство народа, который Бралгин изображает. Сами же алтайцы, дивясь и радуясь творениям мастера, говорят: «Юрий Егорович! Ты знаешь нас лучше, чем мы сами себя».
Бралгин — художник, симметричный миру высокого Алтая.

Источник : Александр Родионов